Насколько три десятилетия советской власти могли изменить облик дореволюционного Захламино?
Самым главным в изменениях следует считать разказачивание, то есть уничтожение казачества как сословия и стирание всякой памяти о нём. Возрождение казачества в определённых рамках в 40-х годах Сибирского казачьего войска не коснулось. Потомки сибирских казаков не числились в составах казачьих кавалерийских частей в Великую Отечественную, их не упоминали в фильмах вроде 'Кубанских казаков'. Вплоть до перестройки упоминание о возможности сохранения местного казачества упоминать не рекомендовалось. Остатки казаков старательно маскировались под крестьян. О происхождении отдельных семей и родов помнили только самые упёртые старики. Если до революции чётко выделялись сословия казаков, мещан и крестьян (а последние делились на старожилов и переселенцев), то уже в тридцатые крестьянство было однородно.
В социальном смысле и до революции в Сибири не было резкого деления на бедных и богатых: большинство сибирских крестьян числилось в середняках, кулаки-богатеи были обязаны своему благосостоянию отнюдь не земледелию, а бедняками становились по пьянству или состоянию здоровья. Кулаки-мироеды при советской власти исчезли, прочие остались на своих позициях.
К приметам нового времени можно причислить усиление миграции сельчан в город. До революции для крестьянина, имевшего землю и силы для её обработки, оставить своё родное место граничило с предательством. Даже малоземельные предпочитали заниматься отходом, работой на стороне, но летом, на сев и уборку урожая, они возвращались домой, к своим семьям, домам и наделам. Первое десятилетие советской власти такое положение сохранялось, тем более, что разруха в городах не давала возможности пристроиться там бывшим сельчанам. А вот потом коллективизация стала выталкивать крестьян с насиженных мест, а стройки первых пятилеток - давать им работу. Легче всего сорваться с места стало молодёжи, перед которой появилась возможность получить образование в ВУЗах.
Так было положено началу разрушения деревни - город стал высасывать из неё силы.
В середине 30-х в целом завершилась электрификация ближайших к Омску деревень, телефонные линии дотянулись до сельсоветов, правлений, отделений милиции и предприятий. БОльшая часть обработки земли приходилась на долю тракторов, если совхозы и колхозы пока не имели автотранспорт, то перевозка зерна на элеваторы осуществлялась на машинах. В те годы исчезли последние ветряные мельницы.
В конце 30-х начало повышаться благосостояние селян - то, что нещадно отбиралось у них в начале индустриализации, спустя десятилетие стало возвращаться товарами и свободными деньгами.
В 40-е медленная эволюция Захламино (и иже подобных) в новую жизнь оборвалась войной, которая забрала мужчин, и привела в деревни множество эвакуированных, которым был нужен хоть какой-то кров, а также ссыльных. Согласно практике того времени, в пригородных деревнях размещались те категории организованных беженцев, в которых не было прямой необходимости в промышленности - то есть женщины с детьми, старики, вывезенные сироты, престарелые, инвалиды. Они имели таким образом неплохие шансы на выживание. Помимо скудного пайка могли рассчитывать на участие хозяев, хотя бы и те жили впроголодь. Основная категория ссыльных в Омской области - немцы Поволжья. Их статус был не определён и до конца неясен местным властям: то ли изменники Родины, то ли почти полноценные сограждане. По большому счёту немцы отличались от местных тем, что не могли по своему желанию покидать места поселения даже на время, да ещё их постоянно проверяла милиция. В пригородных деревнях сейчас очень редко попадаются немецкие фамилии, в отличие от Омска, где до сих пор они на слуху. Видимо, после ослабления режима, грамотные немцы стремились в города.
Сильный толчок к слиянию пригородных деревень с Омском произошёл в годы Великой Отечественной. Омская оборонка требовала рабочих рук, даже сотни тысяч эвакуированных не могли восполнить дефицит трудовой силы. Из деревень молодёжь принудительными наборами отправлялась на омские заводы, транспорт, в училища. Большинство из них закрепились в городе. Они не потеряли связи с деревней, так как только помощью продуктами из дома, от родителей и родственников, можно было выжить в те голодные годы. В свою очередь, они помогали деревне деньгами: зарплата рабочих была на порядок выше того, что могли получить колхозники или работники совхозов: а колхозники бОльшую часть заработанного получали натурой и зачастую были не в состоянии выплачивать драконовские налоги того времени. Не могу не привести рассказ пожилой соседки, как она в войну, девчонкой, бегала на лыжах от города до Красной Горки, с увесистым мешком за плечами и с факелом в руке - отпугивать волков. Это обычная картина военных и послевоенных лет - люди с котомками, бредущие из деревни в город и обратно.
Как мне представляется, сибирская деревня, даже пригородная, к концу 40-х не слишком была затронута социальными экспериментами советской власти - до неё просто не доходили руки. Деревня подстраивалась под не совсем понятные ей приказы, жертвовала частностями, но в целом неохотно расставаясь с прежними представлениями. Тем катастрофичнее для Захламино было очутиться в самом эпицентре нового социального эксперимента: в захламинской жизни не было ничего, что могло быть использовано для построения нового общества
ОПИСАНИЕ ЗАХЛАМИНО У СЕРГЕЯ ЗАЛЫГИНА
Завершить описание старого Заламино стоит обширной цитатой из "Экологического романа" Сергея Залыгина. Герой его романа в конце сороковых-начале пятидесятых проживал в Захламино, руководя при этом отделением гидрографической службы в Омске. Сам автор не по-наслышке знавал Захламино - он учился в конце тридцатых в омской сельхозакадемии и проживал в Сибаках, то есть в нескольких километрах от описываемого населённого пункта:
"Трудолюбивая когда-то была станица Захламино, торговая, гульливая и зажиточная. Шесть черноземных прииртышских десятин на душу был у казачишек земельный надел, рядом казачий же опытный хутор с агрономами, и не с одним - любому хозяину дадут и совет, и собственной селекции семена; водились в Захламине и огороды - захламинские бабы огородное дело знали до тонкостей - и рыбный промысел: Иртыш рядом - нельма. стерлядь, и омский базар - бойкий, богатый и дорогой. Нет, захламинские казачишки не зевали ни в крестьянской одеже, ни в казачьей форме, ни в кожаных фартуках (обязательная принадлежность рынка). И свадьбы играли станичники по разному порядку - по-крестьянски, по-казачьи, по-купечески.
После коллективизации станица замерла - порядки эти пошли прахом. Войны германская и гражданская захламинских мужиков сильно поубавили - на троих из каждого десятка, избы добротные - вот они, а двери-окна заколочены, а коллективизация убавила от Захламина еще и еще".
Ну, а далее Сергей Залыгин описывает страшную участь Захламино превратившейся в пересыльный лагерь Гулага. Других подтверждений этому я не нашёл: захламинская пересылка не упоминается ни в перечне многочисленных омских лагерей, ни в истории стройки 501/502. Можно было бы списать дальнейшие цитаты на вольность автора да на перестроечный пыл, если бы Сергей Залыгин не был на самом деле вольнонаёмным участником стройки 501 и как минимум ещё один раз описывал эпизод со сгоревшей баржей с зеками в своих воспоминаниях.
"Совсем накрыла станицу, извела до конца перевалочная база Пятьсот первой: конвои, заключенные в колоннах, сторожевые собаки, зарешеченные бараки, склады, причалы, железнодорожные тупики; и в ночах не засыпало человечьим сном перевалочное Захламино - в ночную пору в недра нефтеналивных барж цепочкой по одному шли и шли зэки. Недели через две-три тех, кто не задохнулся в нефтяных испарениях, выгружали в Салехарде. Суденышки помельче принимали Лабытнаги, из Лабытнаг пешим ходом заключенных гнали на Урал строить Пятьсот первую стройку.
Голубев жил неподалеку от 'базы', в строениях бывшего земледельческого училища, в виду современного захламинского пейзажа он жил, и в памяти его навсегда сохранились два захламинских перевалочных видения.
Первое было: над проезжей дорогой провода строящейся линии электропередачи, на одном из проводов - висельник.
Монтажник какой-то ухитрился - повесился на ближайшей мачте, и уже в петле соскользнул в середину пролета между двумя мачтами, в точку наибольшей стрелы прогиба, наибольшего провисания, так обозначается в учебниках это место. С дороги видны были подошвы рабочих ботинок и лицо висельника набок в желтом освещении весеннего солнышка. И так и этак монтажная бригада пыталась коллегу снять, крючками его ловили - не удавалось, с подъемного крана доставали - не достали. Упрямый был висельник, только на третий день с ним управились.
Второе было: в июле в ночь на воскресенье на середине Иртыша горит -высоким и ярким пламенем - нефтеналивная баржа с заключенными. Пожар урчит, что-то хлопает, что-то в пожаре взрывается, а между этими хлопкамии взрывами - человеческие вопли".
При чтении романа, касающегося омских эпизодов, обнаруживаются несоответствия реалий: как будто автор смешивает разные годы и из разных деталей когда собирает захламинский антураж времён пересылки. Я пока не собираюсь разбирать их, тем более, что независимо от виртуальной реальности залыгинской пересылки настоящее Захламино постигла худшая участь. Она не только стала центром огромной зоны, но и была уничтожена без всякого следа.
